Джон Стейнбек: Русский дневник

 

Джон Стейнбек с фотографом Робертом Капой отправляется в Советский Союз летом 1947 года сознательно занимая позицию, которую сегодня назвали бы «вне политики». Это не поза и не наивность, а выбранный метод. В момент, когда СССР в американском воображении стремительно превращается во врага, Стейнбек предлагает иной взгляд — не на государство, а на людей. Результат поездки книга «Русский дневник» задумана как рассказ о простых россиянах для простых американцев, минуя идеологические фильтры, газетные заголовки и готовые схемы.

Стейнбек сразу и предельно честно обозначает границы собственного взгляда. Он не пишет о том, чего не видел, и потому в книге нет ни ГУЛАГа, ни гонки вооружений, ни анализа политических решений. Эти темы остаются за пределами текста не потому, что они не существуют, а потому, что они недоступны его опыту. Сегодня такая позиция может показаться наивной, но именно она превращает «Русский дневник» не в сборник догадок, а в документ доверия.

При этом «слепые зоны» не делают взгляд Стейнбека пустым. Наблюдая повседневную жизнь обычных людей, он фиксирует вещи системные и по-настоящему говорящие. Его поражает всепроникающая бюрократия, бессмысленная секретность, сопровождающая даже самые обыденные действия, промышленность, которая словно существует сама по себе, почти не обслуживая интересы человека, всеобщее преклонение перед Сталиным. Эти наблюдения не оформлены у него в политический анализ, но именно в этом и заключается их сила: система проступает через мелочи, повторяющиеся неудобства, интонацию разговоров и странную нелогичность повседневной жизни.

Одной из сквозных тем книги становятся разговоры о войне — точнее, о её нежелании. Простые люди, с которыми встречается Стейнбек, снова и снова говорят одно и то же: Советский Союз не хочет новой войны. Эти слова звучат искренне и убедительно. За ними — свежая память о Великой Отечественной, разрушенные города, потерянные семьи, физическая и нравственная усталость страны. В этих голосах нет агрессии и патетики — только страх повторения пережитого.

Совсем иначе воспринимаются официальные заявления. В речах чиновников, в формулировках, в обязательных ритуальных фразах чувствуется фальшь — хотя Стейнбек и не называет её прямо. Сегодня мы знаем то, чего он знать не мог: в это же время Советский Союз лихорадочно создаёт атомную программу, строит планы экспорта революций в другие страны, а совсем скоро мир окажется втянутым в войну в Корее. Разрыв между человеческим страхом войны и фальшивыми официальными уверениями о "мире" становится, пожалуй, самым тревожным мотивом книги.

Кульминацией этого ощущения становится поездка в Сталинград. Здесь война ещё не стала прошлым: люди живут среди развалин, в полуразрушенных домах, буквально внутри катастрофы. Потрясенный Стейнбек описывает безумную девочку, обитающую на свалке, которую он видел доедающей отбросы каждый день из своего окна. Это не символ и не метафора, а прямое свидетельство того, во что война превращает человека.

В этих сценах исчезает даже тень героизации. Война у Стейнбека — не подвиг и не эпос, а травма, продолжающаяся после победы. Для людей, которых он встречает, она была не просто ужасной — она была разрушительной в самом буквальном смысле слова. И именно поэтому их слова о нежелании новой войны звучат так убедительно: они исходят не из идеологии, а из опыта, который ещё болит.

После Сталинграда «Русский дневник» уже невозможно читать как наивный путевой очерк. Всё, что Стейнбек видел и слышал раньше, собирается в одну точку. Его «внеполитический» взгляд не снимает ответственности с истории, но показывает её главный парадокс: люди, пережившие войну в её самом крайнем виде, не хотят её повторения, тогда как государственная машина словно бы только вошла во вкус...

Сегодня, зная то, чего не знал Стейнбек, легко упрекать его в доверчивости и неполноте. Но ценность «Русского дневника» не в том, что он объясняет Советский Союз, а в том, как он учит смотреть. Стейнбек отказывается говорить за людей и вместо этого даёт им слово — даже тогда, когда это слово не укладывается в привычные стереотипы.

Эта книга важна не как источник знаний о СССР конца 1940-х годов, а как напоминание о том, что за любой идеологией стоят конкретные жизни. «Русский дневник» — это история о том, как легко государства принимают судьбоносные решения, и как трудно людям потом выживать среди их последствий.

Почему Шерлок Холмс не расследовал дела древнего Египта

 

Во второй половине XIX века Лондон был одержим древним Египтом. Аристократы привозили в Лондон мумии, Британский музей расширял египетские залы, газеты писали о «проклятии фараонов», а английские археологи делали открытия века. Казалось бы, в таком мире Шерлок Холмс просто обязан был расследовать дела, связанные с египетскими древностями. Но в каноне Артура Конан Дойля — ни единого подобного сюжета.

Почему? Египетских детективных тем вокруг - хоть отбавляй! Подделки, проклятия, контрабанда, исчезновения. Египтология просто бурлит вокруг — но не у Холмса.

Контекст эпохи

Эпоха Холмса совпадает с расцветом британской египтологии. В конце 19-начале 20-го веков происходят раскопки Флиндерса Петри, Гастона Масперо, Говарда Картера, графа Карнарвона и других ученых. Лондон переполняется египетскими коллекциями, ведь каждый английский аристократ считает своим долгом чести привезти из Египта статуэтки, мумии, саркофаги и другие древности. Этим потрясающим фоном не замедлили воспользоваться такие мастера английской детективной, мистической и приключенческой прозы, как Хаггард, Лавкрафт, Агата Кристи. Но - не Конан Дойль!

Вот вероятные причины, почему Дойль держал Холмса подальше от египетских тем.

Почему?

Холмс был рационалистом, а "Египет" был по уши в мистике, в которой было сложно разобраться даже ему. Все эти проклятия фараонов, оживающие мумии, древнее магическое знание шли вразрез с прагматикой Холмса. Холмс мог низвести древний обряд дома Месгрейвов к плану по поиску сокровищ, а мистическую Собаку Баскервилей - к изощренному преступлению. Но в отношении магии Древнего Египта он был бессилен! Настоящая мистика не допускает окончательного разоблачения и остается недоказуемой. Более того, такое расследование закономерно тянула бы Холмса в сторону оккультизма, что повредило бы образу мастера дедуктивного метода — фигуры почти математической логики.

Кроме того, Дойль избегает социальных комментариев и политически опасных сюжетов, как я об этом писал в статье "Почему Шерлок Холмс не искал Джека Потрошителя". Британское управление Египтом было темой колониальной и щекотливой. Любая художественная история про Египет могла затронуть опасные, идеологически неудобные мотивы, как например, конфликт между британским законом и местными обычаями, ответственность за насилие или хищения, вопрос «кому принадлежат древности».

Сравнение с Агатой Кристи

Интересно, что там, где Дойль проявляет осторожность, Агата Кристи действует смело, уверенно и очень успешно. Она пишет много историй на египетскую тематику: «Проклятие гробницы», «Приключение в гробнице» и конечно же «Смерть на Ниле»! Её муж — археолог Макс Маллован — работал на раскопках в Месопотамии, и Кристи прекрасно чувствовала жанр “археологического детектива”. 

Кроме того, Кристи работает не с дедукцией, а с человеческими страстями, поэтому древний и богатый Египет ей отлично подходит как фон, который воспламеняет страсти героев.

Это противопоставление подчёркивает то, чего у Холмса нет и никогда не было: глубокой психологии героев, связи с Востоком, колониями, древними цивилизациями. Холмс - это не про страсти, а про холодный разум; это - не про Египет, а про Лондон.

Египетская жизнь Шерлока Холмса

Современные писатели, режиссёры и разработчики игр давно поняли, каким богатством обладает столкновение рационального детектива и экзотической археологии. Сегодня египетская тематика присутствует в романах, телесериалах, комиксах, видеоиграх. Я играл в интересную видео-игру "Шерлок Холмс: Пять египетских статуэток" - яркий пример того, что современная культура с готовностью и очень успешно заполняет лакуны, оставленные Конан Дойлем. Подобные игры уже много лет показывают, насколько эффектно Холмс смотрится среди руин храмов, артефактов и древних загадок.

Выводы

Отсутствие “египетских дел” у Холмса — это не случайность. Это аспект природы Холмса. Он - сыщик Лондона, а не сыщик колоний. Он - разоблачитель мистики, а не жертва её последствий. Он - герой городской логики, а не археологических тайн. 

Именно поэтому современная культура использует египтологические сюжеты так активно. Холмс, помещённый в контекст мистических древностей, превращается из “человека дедукции” в “человека против суеверия” — и конфликт становится острее, зрелищнее и живее.

То, чего Дойль избегал, оказалось именно тем, что сделало Холмса чрезвычайно интересным в XXI веке и, можно сказать, подарило ему новую жизнь!

Хорошие книги: Астольф де Кюстин, "Россия в 1839 году"

 

У маркиза Астольфа де Кюстина в его знаменитом тревелоге "Россия в 1839 году" есть несколько сквозных характеристик России николаевской эпохи, которые он формулирует с болезненной ясностью. 

Парадоксально, но Кюстин ехал в Россию, настроенный к ней скорее сочувственно. Во Франции он был разочарован июльской монархией и думал, что в России найдёт обновлённую, сильную, гармоничную форму консервативной власти — некую «честную монархию», которой не хватало его родине. Он ехал в Россию почти как ее потенциальный адвокат!

Но он увидел не сказочную и загадочную Россию, какую он себе представлял, а настоящую "страну рабов, страну господ" ((с) М.Ю. Лермонтов, 1841), и в результате открыл себе глаза на темную сторону монархизма и абсолютной власти, о которой даже не догадывался во Франции. Ниже я обсужу основные типичные черты жизни в николаевской России, подмеченные его внимательным взглядом. На самом деле он делает гораздо больше выводов, с которыми можно ознакомиться прочитав этот очень интересный текст. Но я ограничен размерами короткой статьи. 

А ты, читатель, делай сам выводы о том, насколько прозорливым был маркиз Астольф де Кюстин в 1839 году.

История издания

Кюстин провёл в России около двух летних месяцев 1839 года: Петербург, Москва, Нижний Новгород и несколько усадеб. Это то самое время, которое запечатлел Н.В. Гоголь в "Мертвых душах". Эти два текста хорошо перекликаются друг с другом, роман Гоголя служит подтверждением и иллюстрацией наблюдений Кюстина. Я рекомендую перечитать Гоголя и прочитать "Россию" вместе. Впечатление такое, что авторы описывали "один дом, только с разных сторон".

С самого начала путешествия Кюстина его в России сопровождали бюрократические проблемы, подозрения полиции, скрытность, слежка, высшие намёки на то, что иностранцу следует видеть Россию "правильно". Кюстин написал то, что увидел честно, со всеми не только "минусами", но и многочисленными "плюсами". Но конечно российские "спонсоры" путешествия смотрели только на плохое, и в результате надолго запретили эту книгу для публикации в России. Потом, много позже, книга вышла в царской России в сокращенном и отцензурированном виде. И лишь в 1996 году российский читатель знакомится с полностью переведённым и комментированным изданием записок де Кюстина. Вот таким долгим было путешествие этой книги к российскому читателю!

Что же он такое увидел, что не понравилось не только российским монархам, но и коммунистическим лидерам?

Везде ощущение театральности и притворства

Кюстин сразу увидел «сплошную декорацию порядка». Русские, как он пишет, научились жить так, будто каждая их фраза может быть услышана лишними ушами. все стараются выглядеть «как принято», создавая прозрачную стену между собой и жизнью. Видимость здесь важнее существа, облик — важнее содержания. Николаевская Россия существует как некий огромный театр власти, в котором каждый знает свою роль и боится сыграть ее неправильно. Столичная Россия выглядит как сцена с европейскими «декорациями благополучия» по бокам которой лежит "азиатская грязь". Кюстин часто вспоминает "потемкинские деревни" и воспринимает их как символ России.

Страх как основа общественной архитектуры

У Кюстина страх — первая эмоция, которую он замечает в России. Люди боятся говорить открыто, боятся подумать вслух, боятся выглядеть иначе, делать что-то непринятое. Страх в его описаниях не эмоциональная реакция, а "общественный клей" огромной страны, универсальный фундамент общества. Больше всего развит страх подчиненных перед начальниками, и всех - перед самодержцем.

Завеса тайны как национальный воздух

Ещё одна деталь, которую Кюстин замечает уже в первые дни, — всепроникающая завеса тайны. Он писал, что в России всё окутано полумраком умолчаний: намерений, правил, мотивов, решений. Любая бытовая мелочь — от маршрута до обеда — легко превращается в секрет, а простейшая информация передаётся шёпотом и намёками. Тайна здесь не исключение, а норма; не нарушение порядка, а механизм его существования.

Русские, по наблюдению Кюстина, живут в этой атмосфере как рыбы в воде: они не только привыкают к секретности, но и невольно участвуют в её поддержании. Каждый знает чуть больше, чем может сказать. Молчание, недосказанность, двусмысленность, осторожность становятся языком, на котором говорит вся страна. Власть скрывает свои мотивы, подданные скрывают свои мысли, и в результате вся Россия превращается в пространство, где правда постоянно скрыта от глаз, и недомолвки — основной метод коммуникации.

Для Кюстина это было одним из самых мучительных открытий: в стране, где всё завуалировано, невозможно ни доверие, ни ясность, ни простое человеческое общение. Тайна поглощает реальность, превращая жизненный опыт в постоянную игру догадок.

Бюрократия подчиняет себе все

Российская бюрократия — «вторая армия», которая парализует движение и подменяет собой государство. Законы существуют, но живут лишь в бумажном виде; реальность определяется отношениями, положением, взятками, связями, страхом, лестью. Кюстин приходит к выводу: чиновничество в николаевской России — самодостаточный могущественный организм, подавляющий живую жизнь. Любое выпадение из системы причиняет истерику среди чиновников, чаще всего не из-за смысла проблемы, а из страха нарушить заведенный порядок. Здесь вспоминается другое произведение Гоголя "Шинель", рассказывающее о трагической судьбе одного "винтика" этой бюрократической машины, который нарушил этот порядок.

Страна неподвижности, пустота и стагнация под внешним порядком

Кюстин видит страну, в которой всё застыло. Помещики погружены в старые привычки, дороги едва проходимы, жизнь течёт неспешно и сонно. Кстати, афера Чичикова с мертвыми душами возможна только в мире, который давно не обновлялся — где «мертвыми» оказываются не только души, но и общественные механизмы. 

Кюстин видит ту же неподвижность, но описывает её с тревогой: Россия, говорит он, боится движения. Любое изменение воспринимается как угроза. Страна словно сдерживает сама себя.

И Гоголь, и Кюстин поднимают общий пласт: в николаевской России неподвижность была не случайностью, а условием выживания системы. Любой прогресс и развитие в России - только иллюзия. Страна развивается, но не плавно, а только рывками, "революцией", которая сопровождаются множеством жертв и трагедий. После такого рывка страна снова начинает стагнировать, до следующего рывка. Удивительно подобное прозрение о "революции" из далекого 1839 года, когда надежнее и стабильнее России казалось не было страны на земле! 

Провинция как суть империи

Кюстин делает вывод: настоящая Россия живёт именно в провинции, а столицы — лишь искусственные фасады. Именно в глубине страны видны подлинные черты русских: артистический талант, робость, добродушие, упрямство, абсурд, амбиции "выглядеть как в Европе". Провинциальность у Кюстина — состояние нации, а не географическая характеристика. Это то, что скрывается за парадным и искусственным фасадом столиц.

Люди, исковерканные системой

В "Мертвых душах" мы видим череду гротескных, ярких, смешных образов, но никто из его персонажей — не злодей. Манилов, Коробочка, Ноздрев, Собакевич, Плюшкин — это люди, которые живут в искривлённом мире и подстраиваются под него, пока сами не становятся частью абсурда. Кюстин отмечает: трагедия русских - в невозможности быть самими собой в системе, которая очень узкая, суровая и требовательная, и которая формирует людей, не предоставляя им слишком много выбора.

Выводы

Читая Кюстина сегодня, поражаешься не только точности его наблюдений, но и странному ощущению «вневременности» его текста. Он приехал в Россию искать идеальную консервативную монархию, но увидел неискреннюю, косную, напуганную страну, которая существует под постоянной завесой тайны. Его выводы рождались не из злобы, а из наблюдения разрыва между ожиданием и реальностью. Кюстин признается, что он "раскрывает ложь, где бы ее не увидел", и в России все, что он увидел, оказалось грандиозной ложью.

Сравнение с Гоголем лишь усиливает общее впечатление: оба автора, не сговариваясь, увидели тот же механизм — империю, построенную на неподвижности и бюрократии, где люди не столько живут, сколько играют предписанные роли. И если Гоголь выразил это художественно, через гротеск и смех, то Кюстин — аналитически и беспощадно.

Главный же итог его путешествия на мой взгляд — простая, но важная мысль: тип политической власти неизбежно формирует человеческие характеры, живущие при этой власти. Когда страх становится нормой, а фасад важнее содержания, общество неизбежно начинает существовать в режиме самоограничения и внутреннего паралича. Люди в такой системе не становятся хуже — они становятся другими. И это, пожалуй, то, что больше всего потрясло Кюстина.

Текст "России в 1839 году" стал не просто путевыми заметками, но своеобразным предупреждением о том, что суть власти можно увидеть не по парадам и фасадам, а по тому, какие люди в ней вырастают.

Загадки: Почему Шерлока Холмса нет на советских марках?

 

Британская марка о Шерлоке Холмсе

Одним из парадоксов поздне-советской культуры является отсутствие Шерлока Холмса на советских почтовых марках. Казалось бы, в 1970–1980-е годы этот английский детектив был одним из самых популярных литературных и экранных персонажей: многотомные издания Конан Дойля расходились огромными тиражами, сериал Игоря Масленникова с Василием Ливановым стал культовым, фразы Холмса и Ватсона мгновенно переходили в категорию народных цитат, ну а про анекдоты про Шерлока Холмса и доктора Ватсона и говорить нечего. Холмс был везде — на экране, в книжных витринах, в разговорах.

Его только не было на советских марках. Почему?

Вряд ли советские филателисты об этом «не думали». Я думаю, что почтовая марка в СССР была не бытовой мелочью, а идеологическим знаком, миниатюрным высказыванием государства, если хотите, памятником! Через неё советская власть показывала не то, что любят люди, а то, что должно быть предметом государственной гордости. И в эту систему координат Шерлок Холмс просто не вписывался.

Идеология в почтовых отделениях

Советская филателия была строго выверенным пространством. На марках появлялись революционеры и партийные деятели, классики отечественной и мировой литературы, учёные, полководцы, космонавты, сцены труда, спорта, борьбы за мир и т.д. Из западных писателей допускались только те, кто вписывался в советский весьма жесткий и консервативный литературный канон: Гюго, Сервантес, Бальзак. Иногда — романтические образы вроде Дон Кихота или Робин Гуда.

Но детектив как жанр — тем более западный — оставался вне поля официальной репрезентации. На марках почти не появлялись герои криминальных историй вообще, даже полностью советские. Например, мы не видим марок, посвященных народным героям Жеглову и Шарапову, или их создателям братьям Вайнерам.

Причина проста: детектив означает преступление. А в идеальном коммунистическом обществе преступления — явление временное, переходное, чуждое, которое не стоит «увековечивать» на официальном государственном знаке.

Частный сыщик — идеологически опасная фигура

Шерлок Холмс — не просто гениальный детектив. Он частный детектив. Все его ключевые качества — самостоятельность, индивидуализм, недоверие к полиции и способность решать задачи лучше государства — в СССР вызывали неприятие. Советская система строилась на принципе: преступления раскрывает милиция, справедливость обеспечивает государство. Частный сыск же это буржуазный атавизм и инструмент загнивающих капиталистических отношений.

А Холмс в своей лондонской квартире на Бейкер-стрит — это воплощение независимости. Он — человек, действующий вне системы, над системой, иногда даже вопреки системе. Его мир — мир частной инициативы, личной ответственности и свободного интеллектуального поиска. Такой образ был любим миллионами читателей — но совершенно невозможен на идеологической эмблеме государства.

Почему на экране Холмс был разрешён, а на марках — нет

Здесь возникает закономерный вопрос: а как же советский сериал Масленникова? Он же был официально признан, отмечен международными наградами!

Дело в том, что экранный Холмс был «осовечен». Он не совсем такой как у Конан Дойля. "Советский" Холмс стал мягче, благороднее, человечнее, ближе к образу интеллигента, почти учёного, оторванным от грязи и социальной жестокости викторианского Лондона. В советском прочтении исчезла тёмная сторона капитализма, исчезла социальная нищета лондонского Ист-Энда, растворилась тема коррупции полиции. Сериал превратился в историю о крепкой мужской дружбе, логике, наблюдательности  — качествах, вполне совместимых с идеологией позднего СССР.

Но марка — не сериал. На марке нет возможности «смягчить» контекст. Она представляет персонажа как он есть — и Шерлок Холмс оставался бы на ней фигурой частного, свободного разума, не связанного с государством. Такой герой на советской марке был немыслим.

Говорящее отсутствие

И всё же интересно: отсутствие Холмса на советских марках чувствуется иногда почти физически. Это именно то молчание, которое говорит громче присутствия.

Миллионы советских читателей знали, кто такой Шерлок Холмс. Он был частью их детства и юности, частью их культурного опыта, их телевизионных вечеров. Но государственная память решила сделать вид, что его нет. Так в советской филателии образовалось странное «пустое место» — невидимое, но значимое.

У Холмса не оказалось возможности войти в официальный советский пантеон, где были ученые, революционеры, писатели. Он жил рядом — в сердцах, на экране, на книжных страницах — но не на государственном знаке, который требовал совсем иных смыслов и других героев. Если хотите, он был олицетворением "другой" жизни советского человека, подобно тому, как этот человек жил на кухне после партийного собрания.

Филателисты-любители шерлокианы, которых много по всему миру, удовлетворяют свой неисчерпаемый интерес к этой теме за счет марок других стран, конечно, в первую очередь британских. Я видел целые книги посвященные шерлокиане в марках! Так что Шерлок Холмс, доктор Ватсон и их создатель Конан Дойль всегда жили на марках мира. Их отсутствие на марках СССР говорит о том, что "официальными" героями в СССР они не стали. И возможно, это и к лучшему, потому что Шерлок Холмс - олицетворение внесистемного гения своего дела.